в этой стране жить невозможно, особенно тебе. как ты тут будешь, я не понимаю, - возмущался гоша, завязывая узелком провод, торчавший из потолка там, где была люстра.
- мы эмигрируем. в европу. ты европейский человек. тебе надо в париж, - вещал он, раскладывая в ряд на печально пустой полке шкафа пятьдесят пар только что купленыых на оптовке китайских носков.
- не хочешь в париж, поедем в лондон. хочешь в лондон? - говорил он, перетаскивая по полу матрас так, чтобы с него не открывался вид на выцветшие по периметру недавно стоявшей здесь чешской стенки обои.
- мы будем жить прекрасно. у тебя будет все. тебе не надо все? тогда у тебя будет то, что тебе надо, - мы уже были на кухне и пили чай из одной кружки - единственной уцелевшей после драматического ухода гошиной жены, сопровождавшегося вывозом мебели, посуды, бытовой техники, люстр и даже гошиного белья.
уедем вдвоем. и все будет так, как ты захочешь, - завершил гоша свой монолог на утро, вытаскивая из-под матраса плойку для волос, на которой я проворочалась полночи.
два года спустя все действительно стало так, как я захотела. жена вернулась к гоше вместе с мебелью, посудой, стиральной машинкой и с полным набором носков. я поехала в лондон, а потом в париж. без гоши.
в одном он оказался прав. в этой стране жить невозможно. мне.